Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков] - Фредерик Дар

— На этот случай у нас предусмотрен развод, — прошептал Медина, — но я уверен, что вы достаточно умны и хорошо воспитаны, чтобы не доводить дело до крайностей. Мы сумеем поладить!

Я задумался. Медина предлагал мне уникальную возможность возродиться из пепла. Упускать шанс, который навязывается с бесстыдством уличной девки, было бы просто глупо.

— Но вы не можете решать подобные вопросы один, старина. Мне кажется, ваша жена не будет в восторге, если я поселюсь в вашем доме.

— Ошибаетесь. Она восхищается вами ничуть не меньше меня, я сумел привить ей это.

— Послушайте, но у нее еще молоко на губах не обсохло, когда я покинул страну.

— После вас остались ваши работы.

Медина открыл секретер, и я увидел все шесть своих томов, изданных до войны, в кожаном переплете с золотым обрезом.

— Моя жена знает их наизусть, можете сами проверить. Она очень умная девочка.

— Не сомневаюсь. Только любая, даже самая умная женщина остается прежде всего женщиной. А женщина, поверьте моему опыту, любит ощущать себя в собственном доме полновластной хозяйкой, и если кто-то стряхивает пепел на ковер, то, несмотря на все его таланты, для нее он будет просто хамом и невежей. Понятно вам?

— Эмма не делает культа из ковров. Она сама частенько прожигает сигаретой роскошные вышитые простыни из своего приданого.

Я расхохотался.

— Похоже, у вас железная воля!

— Да.

Приблизившись к секретеру, я взял в руки одну из своих книг, которая мне особенно нравилась. «Стройсь!» — так назывался этот довольно беспощадный памфлет на армию. Листая книгу, я испытывал странное ощущение, будто встретил старого друга, образ которого, голос, манеры уже слегка стерлись в памяти.

— О, это настоящая литература, — улыбнулся Медина. — У вас будет возможность перечитать эту книгу…

— Не перечитать, а прочитать! — уточнил я. — Я ее написал, но никогда не читал, даже корректуру. Подобного рода перченой прозе противопоказана тщательная отделка! Ее выплевывают, как яд. Вы когда-нибудь встречали гадюк, озабоченных своим ядом?

— Какой же вы необыкновенный человек!

— Необыкновенный человек, который сдохнет самой банальной смертью, уж поверьте!

Я захлопнул книгу.

— Горячие слова, горячие мысли, которые стынут по мере того как желтеет бумага… С чем его едят, Медина? Куда это ведет? Я всю жизнь указывал другим людям на их слабости, непоследовательность, ненадежность, а в итоге оказался самым слабым, непоследовательным и ненадежным из всех!

Услышав мои слова, Медина вспыхнул от возмущения. Его щеки покрылись нездоровыми пятнами. Вырвав из моих рук книгу, он закричал:

— Это неправда, Руа! Вы не имеете права говорить подобные вещи! Людям ничуть не меньше, чем кровать для сна, необходим кнут, который заставлял бы их двигаться вперед!

— Глупости, Медина! Возница похоронных дрог не пользуется кнутом. Лошади сами отлично знают дорогу на кладбище.

— Честное слово, вас как будто кастрировали!

Я чуть было не влепил ему пощечину, но сдержался, и внезапно нервное напряжение исчезло.

— Меня не кастрировали, просто предоставили возможность поразмыслить. В течение тринадцати лет я анализировал всю свою предшествующую писанину и пришел к выводу, что мои книги никуда не ведут. Собственно, ничто никуда не ведет! Едва затеплившись, жизнь переходит в смерть. Нас зовут «существами», но мы не существуем. В этом — главное хвастовство двуногих тварей!

Медина слушал меня с нескрываемым восхищением.

— Ну да, — приговаривал он. — Ну да! Вы остались прежним, не растеряли, несмотря ни на что, свою резкость и язвительность. Когда вы бьете себя в грудь, то ломаете ребра! Вы можете сколько угодно стричь себе ногти, ваши звериные когти останутся при вас!

Медина схватил белый лист бумаги и сунул мне в лицо.

— А нет ли у вас желания испачкать это чернилами?

Его глаза, почти вылезшие из орбит, горели. Я задумчиво водил кончиками пальцев по гладкой поверхности бумаги и чувствовал, что больше не в силах бороться с искушением. Она действовала на меня, как кровать на обессилевшего человека.

— Итак, вы согласны?

— Да, я принимаю ваше предложение!

Часть II

1

Моя комната было уютной и веселой, как букет полевых цветов. Стены, обтянутые кретоном, и мебель в сельском стиле наводили на мысль о богатых трактирах с вывесками, написанными готическими буквами. Письменный стол располагался у окна. Лампа с рефлектором, папки, чернила, карандаши, стопки чистой бумаги, пишущая машинка. Короче, это было явное приглашение к работе.

Окно выходило в осенний сад. Позолоченные ветви каштанов шумели под ударами ветра и стучали в оконные стекла.

— Вас все здесь устраивает? — озабоченно спросил Медина. Он походил на гостя больше меня, не сняв удобного пальто из верблюжьей шерсти, с моим чемоданом в руках.

— Это самая чудесная комната из всех, где я когда-либо жил…

— Тем лучше…

Медина положил чемодан на кровать и указал на дверь.

— Это ванная комната.

Затем он распахнул платяной шкаф, и я увидел новый халат, висевший на плечиках.

— Вот наряд истинного литератора. Его выбирала Эмма, и я надеюсь, он вам понравится.

Такая любезность обескураживала. Я даже не знал, что ответить.

— Отлично, — сказал Медина, потирая руки, — а теперь поговорим о работе. Я подобрал для вас подходящую рубрику в своей газете.

— Как? Уже?

— Разве я вам не говорил, что являюсь ответственным секретарем в редакции? Нас не удовлетворял малый, который вел телерубрику. Пришлось его выгнать.

Я помрачнел.

— Гм… мне это не слишком нравится!

— Не стоит переживать. Решение о его увольнении было принято давным-давно, задолго до вашего появления. Я сказал главному редактору, что сам займусь телекритикой, пока не найду достойной кандидатуры. Мне показалось весьма интересным это дело…

Он не на шутку разговорился. Бледное лицо с холодными глазами оживилось.

— Телевидение прекрасно тем, что критический анализ его программ можно осуществлять, не выходя из дома. У меня в гостиной прекрасный телевизор. Вы будете выбирать самые неудачные передачи. В конечном счете предметом ваших забот будет лишь проблема выбора.

Я скептически хмыкнул.

— Но я никогда не видел телепередач. Не забывайте, что я вернулся из Испании.

— Тем лучше. Вы будете воспринимать телевидение свежим взглядом, открывая для себя этот вид искусства одновременно с теми, кто им занимается. Не правда ли, потрясающее занятие для человека в вашем положении?

— Возможно, вы правы.

— Для начала моя жена познакомит вас с существующими передачами и их ведущими. Она достаточно глубоко знает эту проблему, так как телевидение является ее единственным развлечением, когда она остается по вечерам одна. А это случается довольно часто…

Когда он ушел, я тотчас же расположился перед телевизором. Новая форма выражения моментально покорила мое сердце. Меня потрясала возможность сидеть в домашнем халате с сигаретой в зубах и одновременно присутствовать на спектакле варьете.

Через некоторое время ко мне присоединилась Эмма. Она устроилась на диване, свернувшись калачиком, как роскошная кошка, и взирала своим спокойным взглядом на волшебный прямоугольник.

— Вам нравится? — бесстрастно спросила она.

— Вы хотите знать, потрясает ли это меня до глубины души?

— Неужели телевидение произвело на вас такое впечатление?

— Разве вы не понимаете, как чудесно иметь возможность по команде вызвать к себе в дом людей и затем прогнать их одним поворотом ручки!

— Эти люди не всегда бывают интересны. Я бы даже сказала, они очень редко бывают интересны.

— Какое это имеет значение, если вы не обязаны терпеть их присутствие. Вы их принимаете или выбрасываете вон, в зависимости от настроения.

Мой энтузиазм забавлял Эмму гораздо больше, чем глупая песенка в исполнении толстого южанина, гримасничающего на экране.

— Если вы будете относиться к телевидению с таким восторгом, то не сможете оценивать передачи критически. Вам следует иметь в виду, что искусство, которое вы только открываете для себя, во Франции уже стало привычным. Люди перестали говорить, что телевидение — удивительное изобретение. Они его приняли и требуют от него определенной отдачи. Это вполне соответствует человеческой натуре.

Я молча слушал ее рассуждения, думая про себя, что Медина не покривил душой, характеризуя свою жену как умную женщину. Поначалу меня шокировала эта пара. Его я находил холодным, весьма неприятным типом, у которого явно отсутствовали столь милые сердцу любой женщины качества: нежность, увлеченность, шарм. Она же, напротив, была прелестной, живой, веселой. Теперь же я понял, что служило в этой паре объединяющим началом: одинаковый тип ума, едкий и холодный. Они оба воспринимали жизнь такой, какой она была, не украшая ее поэзией, как смотрит часовщик через свою лупу на шестеренки часов.